Мир съежился в квадрат квартирных стен, в котором так отчаянно не спится. Я жажду утешительных вестей, а получаю справки из больницы. Часы идут – тик-так, тик-так, тик-так – несётся время суетным галопом. Мне нужен принудительный антракт, ковчег среди всемирного потопа, и наплевать, что там я буду тварь. Я тварь везде. Без клеветы и фальши, я – полный ноль, я – списанный товар, и я не знаю, что мне делать дальше.
Часы текут, отчаянной волной меня несёт на камни побережья. Вода времён, собой меня укрой! Пусть волнорез лицо мое разрежет, и с толщей цифр, смешавшихся в одну, пусть кровь моя смешается свободно. Как тяжело в безвременьи тонуть, не находя спасительного брода! Хотя какой там брод? На глубине – лишь чьи-то ноги в тазике цемента. Весь мир – сплошной больничный кабинет, а я в нем замещаю пациента.
Никто не прав, никто не виноват – тик-так, тик-так – поют часы прибоем. Устало разбиваются слова, как разбивался тот злосчастный боинг, и всё вокруг – бушующий пожар, оплавленный серебряный металлик. Деталями цветного витража становятся прошедшие сквозь пламя. Но где найти пожарное депо, когда весь мир давно слетел с катушек, а время в беспощадности слепой осколки солнца о зрачки нам тушит?
Цвети, цвети, негаснущая боль, внутри меня отравленным паслёном! Кто знает, от чего избавит кольт, заряженный и дулом поднесённый к виску, который тронут сединой? Где девятнадцать, там и девяносто. Я просыпаюсь в бездне ледяной, в объятиях тревоги тонкокостной, но ничего! Отчаянье пройдёт, и времена забудутся лихие. И выправит разбитый самолёт суставы крыльев, сломанных стихией. А те, кто ползал, вздумают лететь, из глубины поднявшись до Олимпа. И молний ослепительная сеть разрежет небо эллипсами нимбов.
Дожить бы, дотянуть до светлых дней, расписанных в небесной партитуре. Там, где ковчег становится на рейд, затишье наступает перед бурей. А ноты отражают на листе, отринувшем бемоли и диезы, как рушится квадрат квартирных стен,
и солнце поднимается над бездной.
